Произведения Виктора Некрасова

Алина Антоновна

Маленький портрет

Впервые опубликован в журнале
«Новый мир», 1970, № 6, C. 88—93.
(Оригинал журнала в формате pdf, 11 Мб)

Включен в книгу Виктора Некрасова
«В жизни и в письмах». Мемуарные очерки. —
М. : Советский писатель, 1971. — 256 с. — C. 99—109
(Оригинал книги в формате pdf, 8 Мб)

У изголовья кровати моей матери висит в белой с позолотой раме картина, на которой изображён букет бледно-розовых роз и ещё каких-то неведомых мне белых цветов (к своему удивлению, я только сейчас их обнаружил, хотя картину эту помню с тех пор, как помню самого себя) в фарфоровой вазе, стоящей на чём-то, напоминающем дощечку. Внизу справа дата — 1874 и подпись — А. Эрнъ. Акварельный букет этот принадлежит кисти «благородной девицы» Алины Эрн и сделан на уроке рисования в Смольном институте, когда ей было семнадцать лет.



Рисунок юной Алины Антоновны Эрн, акварель, 35 х 40 см



Подпись на акварели
«О. Б. Д. Эрнъ 1874 г.» («Общество Благородных девиц»)

Чуть ниже роз в дубовой рамке фотография красивой девушки в белом кружевном платье с медальоном на шее и зачёсанными назад волосами, с длинными буклями сзади. Рядом с ней другая фотография — пожилой дамы в очках, сидящей за письменным столом и вполоборота повернувшейся в сторону объектива. И девушка, и дама одно и то же лицо — Алина Антоновна Мотовилова (в девичестве — Эрн), моя бабушка, мать моей матери, самый добрый человек, которого я знал в жизни. На первой фотографии ей семнадцать лет, на второй на пятьдесят лет больше. Первая снята Ю. Штейнбергом «на Невском пр. на уг. Б. Садовой № 52/8», вторая снята мною в Киеве.

Алина Антоновна Мотовилова, Санкт-Петербург, 15 апреля 1874 г. Фотография Ю. Штейнберга	Алина Антоновна Мотовилова, Киев, начало 1930-х. Фотография Виктора Некрасова

Алина Антоновна Мотовилова (фон Эрн). Симбирск, 1880-е

В бабушке не было ни капли русской крови (отец по происхождению швед — Антон фон Эрн, вернее Орн, генерал русской армии, мать — итальянка, родом из Венеции, Валерия Францевна Флориани), но как-то так получилось, что бабушка моя умудрилась сочетать в себе все самые положительные черты русского человека. Приветливость, доброта, исключительное гостеприимство, умение легко переносить трудности (а их в её жизни было предостаточно) и необыкновенная лёгкость в обращении с людьми любого положения и происхождения. К тому же она была на редкость обаятельна. Друзья мои всех возрастов — от мальчишек со школьной скамьи до институтских курящих и пьющих студентов — души в ней не чаяли. Все её любили — мы, соседи по дому, швейцар Герасим, швейцариха Катя, почтальон Никифор Петрович, бубличник, приносивший по утрам домой свежие бублики, все до единой молочницы, продавцы и продавщицы в «сорабкопах» (были такие в моём детстве «гастрономы») и, конечно же, все нищие, сидевшие на Марино-Благовещенской (теперь Саксаганского), и даже извозчики, стоявшие на углу Б. Васильковской, хотя услугами их бабушка из-за отсутствия средств не очень-то часто пользовалась. Такой милый и открытый был у неё характер.
Была она ко всему ещё и красива. Красота, которую не искажает старость, по-видимому, и есть подлинная красота. И дело даже не в правильности или благородстве черт, а в том, чего на фотографии из альбома не увидишь, — в выражении глаз и в улыбке, которые на всю жизнь остались молодыми.
Думаю, что именно её взгляд и улыбка покорили некоего господина с бакенбардами, который на балу в Смольном пригласил Алину Эрн на первую мазурку. Этим господином с бакенбардами был самодержец всероссийский император Александр II.
Вот так моя бабушка начала свой жизненный путь — папа с Анной на шее, институт благородных девиц, трогательные розы в белой рамочке, мазурка с царём…

Алина Антоновна Мотовилова (урожд. фон Эрн), Симбирск, 1880-е	Император Александр II (идентификация С. Бахаревой). На оборотной стороне дата рукой А. Эрн — «15 апреля 1874» (вероятно, дата бала). Фотография из семейного архива Некрасовых, хранимая Алиной Антоновной даже в очень опасные времена Гражданской войны и сталинского террора

А потом...
Потом жизнь в имении своих родителей в Симбирской губернии, в Бугурне — я никогда там не был, но в детстве очень ярко представлял его себе: парк со столетними дубами или липами, белый дом с колоннами, варят варенье, словом — «Евгений Онегин» в Большом театре, — потом, очевидно, выезды в свет, замужество, дети… Дальнейшее я знаю в основном из рассказов матери и, главное, тётки Софьи Николаевны Мотовиловой, к воспоминаниям которой, опубликованным в № 12 «Нового мира» за 1963 год («Минувшее»), адресую всех читателей, интересующихся жизнью русской интеллигенции левого направления тех давних лет.
Так вот, с появлением детей — четыре дочери, младшая, Ниночка, умерла ещё ребенком — жизнь несколько изменилась. Меньше липовых аллей, больше симбирских улочек, а потом, после смерти дедушки, симбирские улочки сменились на лозаннские в Швейцарии. Почему бабушка одна с тремя детьми поехала вдруг в Швейцарию? Два имения — в Бугурне и в Цельне — двух маминых бабушек, Валерии Францевны и Луизы Францевны (моя бабушка вышла замуж за своего двоюродного брата) — и вдруг ни с того ни с сего Швейцария? Как мать сейчас объясняет, просто для того, чтоб сменить обстановку после смерти её отца. «Ну, и для того, чтоб научились французскому языку…» — добавляет она, мило улыбаясь.
Учились они французскому языку что-то очень долго. Потом медицине — мать, геологии — тётка. А бабушка, как это называлось, «вела дом» и вместе с женой Плеханова успевала ещё устраивать благотворительные концерты для русских эмигрантов и студентов. У бабушки в доме на рю Мопа, 55, бывал и сам Плеханов, бывал и Р. Э. Классон, муж бабушкиной сестры, видный русский марксист, на квартире которого, кстати, Ленин познакомился с Надеждой Константиновной Крупской. Был на Мопа и Ленин.
Тут я позволю себе привести несколько строк из «Минувшего» моей тётки.
«Ленина я помнила ещё с 1895 года, когда он в свой первый приезд в Швейцарию заезжал к нам и провёл у нас полдня.
Было это так. Горничная сказала моей маме, что её кто-то спрашивает.
Вошёл незнакомый человек и сказал, что его прислал Классон. Мама ввела его в гостиную, там у нас на столике лежали социалистические газеты. Человек этот бросился к столику и, не обращая внимания на маму, весь погрузился в газеты.
Потом они с мамой разговорились. Мама должна была объяснить ему, как проехать к Плеханову.
Обращаясь к маме, незнакомец сказал:
— А мы с вами из одного города, из Симбирска.
— Как же ваша фамилия?
— Петров, — ответил он.
(Ленин одно время, как известно, подписывался Петровым.)
— Какой же это Петров, — раздумывала мама, — может быть, сын булочника?
— Да нет, — ответил он, — этого Петрова вы не знаете.
За ужином Петров был очень сдержан, разговаривал мало. Позже, когда к нам приехал Классон, он спросил маму:
— Был у вас Ульянов?
И тут всё выяснилось...»

Фамильная чернильница с песочницей Виктора Некрасова

Есть и другое семейное предание — рассказано оно было мне самой бабушкой, — связанное тоже с визитом Ленина на Мопа и старинной фарфоровой чернильницей в виде юного всадника в клетчатом берете с пером. Чернильница эта сохранилась и стоит на специальной полочке под большой застеклённой цветной (вернее, раскрашенной, но очень удачно, хотя это было лет сто тому назад) фотографией Шильонского замка. Почему всё это сохранилось и почему именно  э т о  (какие-то прадедовские итальянские акварели в рамках, ломберный столик, бабушкины «розы»), а не то (Руссо, Вольтер, Гельвеции в кожаных, тиснённых золотом переплётах или «подшивка» газеты «Радио» за 1979 год, издававшаяся мною с другом в отроческие годы), — всё это до сих пор мне не совсем ясно. Уходя из Киева, немцы сжигали дома, предварительно очищая квартиры. Но делали это со свойственной немцам педантичностью и систематичностью — не торопясь, загодя, этаж за этажом, квартира за квартирой. И только днём. Изгоняемые жильцы пользовались этим и по ночам переносили вещи на свои новые места жительства. То же делали и моя мать с тёткой. И начали, по их словам, с наиболее лёгких вещей — картин, разных фарфоровых статуэток, дорогих как память о чём-то и о ком-то, оставив тяжёлые книги под конец. Конец пришёл скорее, чем его ожидали, и все книги (а их было очень много) сгорели в своих прекрасных красного дерева шкафах.

Так спасся, унесясь на фарфоровом коне, и юный принц в клетчатом берете с оранжевым пером. Как попал в наш дом этот принц, бабушка уже не помнила, но твёрдо помнила, что о принце этом, вернее, о его «внутренностях» (верхняя часть снимается, и в нижней обнаруживаются маленькая чернильница и песочница) у неё с Петровым-Ульяновым тоже шёл какой-то разговор. Почему Ленин обратил внимание на принца — бабушка тоже не помнила (очевидно, просто, чтоб заполнить возникшую паузу), но то, что Ленин взял со стола листок почтовой бумаги, что-то написал на нём, посыпал написанное золочёным песком из песочницы, а потом сказал: «Вот и посыпался песочек из нашего с вами принца», — запомнила хорошо.



Раскрашенная фотография Шильонского замка (Швейцария), 50 x 40 см, 1890-е гг.




Акварель «Monte Sagro» итальянского прадедушки Виктора Некрасова.
Подпись Seganti f, 31 х 21 см, начало XIX века




Акварель «Ponte Lugano» итальянского прадедушки Виктора Некрасова.
Подпись Seganti f, 31 х 21 см, начало XIX века




Акварель «Tivoli» итальянского прадедушки Виктора Некрасова.
Подпись Seganti f, 31 х 21 см, начало XIX века

— Но, бабушка, — удивлялся я, — ведь в конце девятнадцатого века давно уже не было песочниц, были промокашки.
— А вот в принце был ещё, сохранился, — невозмутимо отвечала бабушка.
— Странно…
— Ничего странного. Сохранился, и всё.
— А что Ленин написал на бумажке? — не унимался я.
— Не помню уж. Да, вероятно, и не читала. Так, несколько каких-то слов…
— И где же эта бумажка? Выкинула небось?
Бабушка смущалась:
— Выкинула, вероятно.
Я укоризненно качал головой, и бабушка ещё больше смущалась.

Коля, З. Н. Некрасова, А. А. Мотовилова с Викой, Париж, 2.8.1914

Бабушка прожила 86 лет. Первую половину в девятнадцатом веке, вторую в двадцатом. Как нетрудно догадаться, я помню её во второй половине второй половины её жизни. Тогда она уже не собирала средства для русских эмигрантов и студентов и не перевозила через границу в своей шляпе экземпляры «Искры» (было у неё и такое), а была она просто иждивенкой и домохозяйкой, а для нас с друзьями просто бабушкой, умевшей варить чудное варенье (конечно, когда был сахар), печь изумительные куличи (и всему этому она научилась в Смольном!), а главное, с удовольствием пичкала всем этим наши ненасытные глотки, привыкшие в основном к пшену и вобле.
Кроме того, бабушка ходила по «сорабкопам» и на базар — мать и тётка на работе, я в школе, — и в эту же самую школу, объясняться с математиком или физиком, а по утрам, перед школой, кормила меня, потом, после «сорабкопов», готовила обед, ну и т. д. до вечера, когда ей разрешалось только полоскать и вытирать чайную посуду. Где-то между этим или после этого она что-то обязательно шила, а улегшись в кровать, ещё читала французские романы. И всё она успевала — тихо, спокойно, не суетясь. А когда мы жили в Алуште, высоко на горе, где пересохли все цистерны и воду приходилось носить в вёдрах из города (километра два в гору), бабушка считала своим долгом нести маленький бидончик с водой и никому не разрешала ей помочь. Думаю, что в Смольном этому не учили.
Но не только трудностей не боялась бабушка, она вообще была бесстрашна. Кроме коров и гусей она не боялась никого. Ни «белых», ни «красных», ни петлюровцев, ни гайдамаков, ни даже управдома, перед которым все трепетали. Обстрелов она тоже не боялась.
— Алина Антоновна, — прибегает запыхавшийся Герасим-швейцар, — обстрел начался. Надо в подвал.
— Ну и бог с ним, с обстрелом. Посижу, пошью чего-нибудь.
Это, конечно, если все дома были. Если же кого-нибудь не хватало, выходила на балкон и под гул канонады стояла тут — не сходила с него до момента возвращения отсутствующего.
Я говорил уже о том, что её все любили — молочницы, нищие, сосед Алибек, целовавший обязательно ей руку, две старушки-сестры из 19-й квартиры, Анна и Клара Абрамовны, приносившие ей почему-то всегда к пасхе изюм для куличей, и ещё многие и многие. Но больше всего, по-моему, её полюбили два «ставших у нас на постой» красноармейца. Одного звали Ляконцев, другого уж не помню как. Я, мальчишка лет восьми-девяти (ходил уже в школу), был, конечно, в восторге — винтовки, штыки, котелки, запах махорки на всю квартиру, да и сами красноармейцы что надо — здоровые, обветренные, с хриплыми голосами и добродушными деревенскими улыбками.
Бабушка их сразу же накормила чем-то, но когда увидела, что они, скинув шинели и гимнастёрки, собрались бить вшей, строго вдруг сказала (в первый и последний раз я услышал нечто вроде металла в её голосе):
— Нет! Это уже нет. Принесите дров и воды, и я натоплю вам ванну.
Ребята чуть-чуть смутились, но тут же оделись, и через какой-нибудь час на кухне была уже гора поломанных заборов и все имевшиеся у нас вёдра, корыта, баки, кастрюли и тазы были наполнены водой. К «вечернему чаю» ребята вышли из ванной чистенькие, розовенькие и чинно пили с нами чай из самовара, с гордостью вывалив на стол гору колотого сахара, которого я давно уже не видел.
Пробыли они у нас недолго — дней пять, не больше. Ляконцев, находивший, что у нас в квартире холодно, притащил для растопки целую кипу книг («Проходил мимо библиотеки, дай, думаю, зайду…»), но тут уж я воспротивился — страшно было смотреть, как горят книги.
Прощаясь, Ляконцев с другом торжественно положили на стол толстенный кусок сала, полную наволочку сахару и несколько буханок хлеба.
— Это за то, что добрая, бабуся, — сказал Ляконцев. — Барыня, а простых понимаете. — И даже расцеловал её.
Бабушка явно смутилась.
Да, бабушка понимала и простых, и сложных. А сложнее всех была её собственная дочь Соня. Удивительно, до чего же разных трёх дочерей родила бабушка. Старшая, Зина, моя мать, Зинаида Николаевна — весёлая, общительная, доброжелательная, любящая концерты, театры, путешествия, прогулки, которых сейчас, в свои девяносто лет, она, увы, лишена; младшая, Вера, её я не знаю, она как вышла замуж в Швейцарию, так и оставалась там до своей смерти, — говорят, была чопорной, светской, малообщительной, с большим разбором выбиравшей немногих своих друзей; третья — средняя — Соня. Её, между прочим, бесстрашная бабушка побаивалась, пожалуй, даже больше, чем коров и гусей. Характер у тёти Сони был нелёгкий. Добрая душа, желавшая всем помочь, и не только желавшая — готовая отдать последнюю копейку, она делала это так властно и деспотично, что многие от неё просто шарахались.
Бабушку она любила безгранично. В молодости жила отдельно от семьи, у неё были свои интересы, свои знакомые, в основном марксисты (большим другом её был В. П. Ногин), но после возвращения нашей семьи из Парижа в 1915 году приехала в Киев, и мы жили уже все вместе. Семья у нас была дружная, но, как я уже говорил, бабушка слегка побаивалась Сони. Ну, не то что побаивалась, просто она любила тишину, покой, мир, а тётя Соня вечно по поводу чего-то негодовала, чем-то возмущалась, против чего-то протестовала, и всегда громко, с хлопаньем дверьми. Бабушка вздрагивала и жалобно смотрела на меня. А вечером, когда надо было идти в ванную умываться, она пальчиком манила к себе и шёпотом говорила:
— Поведи меня ты. Она там меня терроризирует — не то мыло взяла, не то полотенце…
А мы с бабушкой всегда жили душа в душу, и я не припомню, чтоб она когда-нибудь возвысила на меня голос. Да и вообще ни на кого его не возвышала. Кажется, только на одну из наших очередных соседок по квартире, «мадам» Задеревич — неряшливую старуху, вечно шуршавшую в своих шлёпанцах по коридорам, останавливаясь у каждой двери, чтоб послушать, о чём говорят. Когда у нас были какие-нибудь гости, она обязательно постучит, засунет голову (интересно же, кто сегодня у нас сидит) и, чтоб оправдать свой стук, громким шёпотом говорит:
— Алина Антоновна, ваша кошка в коридоре опять наср...и (всегда во множественном числе).
Вот тут бабушка не выдерживала и говорила ей что-то не грубое, упаси Бог, просто несколько более резкое, чем обычно.



Виктор Некрасов с бабушкой, Алиной Антоновной Мотовиловой, Киев, середина 1930-х

Последние годы перед войной бабушка ослабела. У неё был небольшой, как тогда говорили, удар, и ей стало трудно ходить, приволакивая ногу. Отпали магазины, базары, готовление обедов. Сидела в кресле и что-то штопала, штопала — она не могла без работы, — в сотый раз перечитывала французские романы в жёлтых обложках — у нас их был миллион — или писала красивым бисерным почерком письма тёте Вере и своей подруге по Лозанне. Кстати, письма её были всегда интересны — сужу по тем, которые получал, когда жил вне дома, — полны метких, забавных деталей и написаны настолько живо, что на них сразу же хотелось отвечать.

Рисунок Виктора Некрасова. Портрет бабушки А. А. Мотовиловой, карандаш, 16 х 23 см, 1930-е

В последний раз я видел бабушку в апреле 1941 года. Те последние предвоенные годы я работал вне дома и приезжал в Киев только на лето. На этот раз я приехал на три дня из Ростова, где служил в Театре Красной Армии, менять паспорт. Бабушка, постаревшая, но такая же милая и ласковая, страшно мне обрадовалась и всё строила планы на лето, как будем жить где-нибудь под Киевом, в Буче или Клавдиеве, и по вечерам совершать прогулку — «прощаться с солнцем», как говорила она. Это была традиция — после ужина выходить на опушку леса, там садиться (я нёс специально плетёное кресло) и смотреть на последние лучи солнца, заходившего за дальний лес.
Мечтам этим не суждено было сбыться. 4 апреля 1941 года — я навсегда запомнил этот день — я уехал из Киева, чтоб вернуться в декабре 1944 года уже в погонах.
Последние слова бабушки, когда мы прощались:
— Зина говорит, что мы в этом году тоже будем в Буче. Ну и порезвимся же мы с тобой там.
А «порезвиться» означало следующее. Когда по каким-либо причинам ни мамы, ни тёти Сони не было на даче, бабушка заговорщицки подмигивала мне и полушёпотом говорила:
— Порезвимся, Викунчик?
И я приносил тогда из погреба аккуратненький кубик творога, и мы ели его руками, посыпая сахаром. Бабушка-смолянка любила есть творог не ложечкой, а именно руками, но при дочерях боялась «резвиться».
Последнее воспоминание о бабушке — я с чемоданчиком иду на вокзал, а она стоит на балконе, из трещины которого по загадочным законам природы растёт тополёк, и машет рукой. Машет, машет, пока я не завернул за угол. Бабушка и тополёк — последнее, что запомнилось о довоенном Киеве.
Умерла бабушка 27 марта 1943 года, так и не дожив до освобождения. В Сонином дневнике есть запись: «Мама всё повторяет: „Вот дождусь Викочку и тогда спокойно умру“». Не дождалась. Умерла от гангрены. Тяжело перечитывать страницы дневника, посвящённые последним её дням. Холод, голод, безденежье, всё, что возможно, продано. И милая, терпеливая, деликатная, ни на что не жалующаяся бабушка, только на темноту жаловалась — экономили керосин на коптилку — и на отсутствие людей. А она их так любила.

Из Сониного дневника:

«Маме ужасно тоскливо. Зина целый день на своём заводском медпункте, я в этой никому не нужной библиотеке, и она одна с несимпатичной женщиной, ни писем, ни прогулок, ни знакомых… Маме хотелось радости. Придёт какой-нибудь знакомый человек, и она находит: такой он симпатичный, такой милый…»

Покоится бабушка на Байковом кладбище под разросшейся уже берёзкой. В одной ограде с ней теперь и тётя Соня. Лежат рядом. Они очень любили друг друга, хотя бабушка и побаивалась её.

Медальон в виде лиры. Лицевая сторона Алина Антоновна Мотовилова, 1880-е	Коробочка с лирой

Алина Антоновна Мотовилова, 1880-е

Медальон в виде лиры. Оборотная сторона. Николай Иванович Мотовилов, дед ВПН, 1880-е	Николай Иванович Мотовилов, дед ВПН, 1880-е

Уголок гостиной ВПН, Ванв, 1985 Вверху — «медальонная» фотография Николая Ивановича Мотовилова, увеличенная ВПН	Николай Иванович Мотовилов, дед Виктора Некрасова, 1880-е

Публикация приведена по книге В.П. Некрасова «В жизни и в письмах». Мемуарные очерки, М. : Советский писатель, 1971. — 256 с. — C. 99—109

---

Семья и родственники Виктора Некрасова

Светлана Бахарева «Мотовиловы в Доме-комоде»: из истории семьи В. П. Некрасова»

Светлана Бахарева «Тайны семейного альбома Мотовиловых»

Софья Мотовилова «Минувшее»

Могилы бабушки Алины Антоновны Мотовиловой (урожд. фон Эрн) (1857—1943), тети Софьи Николаевны Мотовиловой (1881—1966), мамы Зинаиды Николаевны Некрасовой (урожд. Мотовиловой) (1879—1970) на Байковом кладбище в Киеве, 13-й участок

Юрий Виленский «Три музы Виктора Некрасова»